|
||||||||
|
||||||||
Никита Высоцкий нравится мне своей искренностью и неподдельностью. В беседе он предельно открыт и честен, даже когда речь идет о рискованных вещах и проектах. Очень жаль, что журналисты зачастую делают героем интервью с Никитой не его самого, а его легендарного отца. В этом видится громадное упущение, ведь личность младшего Высоцкого, вне всяких сомнений, достойна более яркого освещения.
Наталия Юнгвальд-Хилькевич
8 часов: Что значит рисковать именем? Уж кто-кто, а вы знаете, что это такое.
Никита Высоцкий: Бывает риск такой: ах, была не была! А бывает он продуманным, в ожидании какого-то результата, ради которого стоит рисковать. У меня не бывает риска ради риска, я не адреналинщик. Я рискую, например, в том смысле, что могу бросить тень на фамилию Высоцкий. Это если говорить о том, что большинство, кто меня не знает, все-таки ассоциирует меня с отцом. И с этим нужно быть осторожным. Хотя, мне кажется, даже если я сделаю что-нибудь плохое, отцовское имя не пострадает. Другое дело, что мне уже 48 лет этим летом исполнится, и у меня есть своя репутация, может быть в более узком кругу, чем круг поклонников Владимира Высоцкого. Но среди тех, кто меня знает, с кем я сталкивался по работе, в публичных местах и на мероприятиях у меня есть своя репутация. Иногда бывает, что перед этим кругом людей она страдает. Вот пример: большое общее дело, все тащат рояль по лестнице, а один вдруг решает – а пойду-ка я покурю. И все, этот рояль летит вниз. Вот такое у меня было, когда я в «Современнике-2» работал, и когда я предпочел, как мне тогда казалось, свою карьеру, свое понимание театра. Нас было не так много, на мне был репертуар, а я вдруг решил уйти. В результате этот театр развалился и мой уход сыграл не последнюю роль. Такие вещи были. Тут я, конечно, явно проиграл. Во всяком случае, не выиграл.
У меня была своя театральная группа. Потом нас накрыли финансовые проблемы. Все дорожало, только нельзя было, чтобы дорожали театральные билеты. Мы хоть и работали на аншлаге, просто сгорели из-за дешевизны билетов. Людям нечем зарплату было заплатить и за аренду расплатиться. Еще были личные ссоры, и за мной тянется шлейф с молодости каких-то моих провинностей, гулянок. И иногда это ко мне возвращается. Я помню, меня в одну картину очень хотел и в результате взял режиссер. И потом он мне рассказывал, что продюсеры остерегались. Они не хотели, чтобы я работал, мотивируя, что вроде талант отца мне не передался.
8Ч.: А если взять чисто физический риск – ради любви, ради дружбы? Ради чего можно рисковать?
Н.В.: И в детстве, и в юности бывало, что я дрался. Когда служил в армии, была дедовщина. Конечно, я пошел в армию после института, и мне было больше лет, чем остальным. Ребята призываются в 18, я пошел в 22. Там всякое бывало. Но только потом ты понимаешь, что рисковал, потому что по молодости кидаешься очертя голову, не зная куда. Меня не трогали. Толпа всегда понимает, когда можно нарваться на неприятности. Моя фамилия впереди меня бежала. Если меня как минимум «отрисовать», думали они, то могут вмешаться «старшие» товарищи. Армия ломает тебя не тем,
что тебя кто-то обижает. Там ценности другие. Интеллигентность и воспитанность вся уходит, когда ты безумно хочешь спать. А тебе не дают. И ты реально за это можешь убить. Или хочешь есть, а у тебя старослужащий забирает масло. Представить себе в Москве, что кто-то у меня забрал масло, а я озверел – трудно. Я за собой такого не знал. И когда тебя поднимают среди ночи, вся твоя городская воспитанность уходит. Потому что ты молодой и ты никто, и ты
должен со своим призывом отжиматься. Ползать под кроватью или еще чего. В этот момент действительно можно убить. И я доволен, что все-таки какой-то тормоз был.
Я служил первые несколько месяцев в сержантской школе. Это каждый призыв так: пришли ребята и через полгода ушли в войска. И когда вчерашние молодые, которых вчера все обижали, уйдут завтра в войска и в этой части не останутся, и им ничего не будет, они начинают гоняться за старослужащими. У людей есть оружие и неизвестно, чем все может закончиться. И я рисковал, когда очертя голову бросался неизвестно куда.
Покалечил бы или убил кого-то, сел бы. Это сегодня смешно вспоминать. А тогда все было всерьез. Я не буду называть фамилию известного актера, в подобной ситуации он получил дизбат.
Не могу сказать, что я рисковый человек. Но и трусливым себя не назову. Например, я боюсь высоты, и себя нужно заставить перешагнуть через это. Когда дети тянут меня на аттракцион, я понимаю, что ничего не случится. «Пошли папа, как весело». А у меня на высоте голова кружится.
Я не азартный в смысле игры в карты. Но вот вчера проиграла команда, за которую я болел, и я в себя прийти не могу. Моя азартность не связана с риском, как у некоторых: эх, на спор… Знаете, есть ребята, которые прыгают с небоскребов с парашютами, по телевизору одного показывали, – как он зацепился за столб, сильно ударился. Не понимаю я такого риска.
8Ч.: Знаю по себе: обычно отношение к моему отцу, режиссеру, переносится и на меня. Если его любят, то и ко мне относятся по-доброму, если ненавидят, то стараются зацепить. Как у вас?
Н.В.: А у меня как раз наоборот. Многие люди, которые моего отца любили, его друзья очень осторожно относятся ко мне. Если не сказать просто плохо. Потому что они его любили. Помню, был один разговор, я обратился к друзьям отца ну, не денег попросить, а вступиться за меня. Они сказали: «Ну, ладно, если что, возникнут
«Почитатели Владимира Высоцкого меня недолюбливают. Вежливые это скрывают. А плохо воспитанные высказываются».
проблемы, мы вмешаемся». А один из них говорит: «Но ты учти, за Володю я бы убил. Ты просто имей ввиду, что ты не Володя». И очень много сталкивался с такой реакцией, когда люди, которые любили моего отца, работали с ним, вдруг после спектакля, где я играл, удивленно говорили: «А оказывается, ты что-то можешь».
У иных было ощущение, что я использую славу отца. Почитатели Владимира Высоцкого меня недолюбливают. Вежливые это скрывают. А плохо воспитанные высказываются. Есть много почитателей, которые слушали отца, нуждались в его харизме, они ко мне осторожно относятся. А уж сколько раз я слышал, что на детях природа отдыхает, и не сосчитать. Причем с самого раннего детства. Когда отец умер, его смерть всех объединила и я со многими познакомился. Любят меня только те, кто знал меня маленьким. Таганские актеры: Золотухин, Смехов просто помнили меня, видели. И отпускали сантименты в мой адрес: вот он был маленьким, а вымахал…
РАЗДРАЖАЕТ ОТСУТСТВИЕ НАСТОЯЩЕГО
8Ч.: А бывали ли случаи, когда имя отца сработало вам в помощь?
Н.В.: В 1994 году мы снимали в Таджикистане. Там только-только закончилась гражданская война, но практически еще продолжалась. После завершения съемок нам надо было срочно отправить несколько человек в Москву – кто-то заболел, у кого-то в семье проблемы. Билеты на самолет купить было крайне сложно. В аэропорту нам посоветовали попытаться сесть на военный борт. Смотрю на взлетное поле – стоит огромный самолет, российский, то ли десантный, то ли грузовой. И к нему рвется толпа людей, которых сдерживает оцепление. Через какие-то
микровзятки мы прошли на поле. И открылась жуткая картина: с одного трапа грузят арбузы, виноград, разные фрукты, а с другой стороны – груз-200, поскольку там постоянно стреляли на границе с Афганистаном. И люди, которые хотят улететь. Один парень мне посоветовал: «Вон, видишь, на погрузке человек стоит, если хочешь людей посадить, только он может разрешить». Я к нему подошел, говорю: «У нас съемочная группа, людям обязательно нужно улететь». Он говорит: «Нет». Я и так, и сяк, и обещаю заплатить. Вижу, он зовет солдата, чтобы меня отпихнуть. И тогда достаю из кармана паспорт: «Я никогда этим
не пользуюсь, но знаю, что военные люди очень хорошо к моему отцу относятся. Я – Никита Высоцкий». И вдруг он отвечает: «Теперь ты точно отсюда никуда не улетишь». Как, почему? На улице жарища, народ толпится, человек 200, у кого-то дети плачут. Мои сидят на
яуфах с пленкой, с одеждой в руках. А у полковника аж желваки играют: «Вы точно не улетите, – указывает на гробы, на всех этих людей… – Потому что все это из-за него...». И солдаты меня, совершенно ошарашенного, отодвинули.
Но разговор этот услышали летчики, московские ребята, из Чкаловска. Говорят: «Не уходи, постой в сторонке». Закрывается самолет, включаются винты. Разбежался самолет, и уже в точку превратился. Оцепление сняли, полковник уехал. И вдруг самолет разворачивается и рулит обратно! И взял всех моих людей. Просто летчики любили моего отца и ради его памяти сделали это. Такое тоже бывало.
8Ч.: А какие-нибудь экстремальные развлечения любите? Быструю езду, например?
Н.В.: В свое время я ездил неправильно, очень быстро и очень рискованно. Но случилась авария, в которой, слава богу, никто не пострадал. Я тогда со всей своей семьей был. На крышу автомобиль поставил. Выбил стекло и вытащил сына – он был сзади пристегнут на ремне, на нем и подвис. Ребенок даже не проснулся. А я понял, что при любом мастерстве можно столкнуться с проблемой, которую не решишь. И сейчас езжу, ну, не как пенсионер, но очень спокойно.
8Ч.: Однажды вы сказали, что образ отца у вас ассоциируется с бешено несущимся автомобилем. Каким вам представляется собственный образ?
Н.В.: Мне бы хотелось быть дубом, раскинувшим ветви. А вокруг ветра дуют. Но не добираю. Если сравнивать с автомобилем, я – Москвич 2141. У которого, говорят, французский двигатель, при этом все остальное советское. Тем не менее, он ездит до сих пор и поддается починке. Не говорю, что я езжу и громыхаю, глушитель не ревет, он запаян, уже все, что можно, заменено на немецкое и американское. Но все равно это Москвич 2141. Я – совок. В современном кино меня раздражает отсутствие настоящего. Я могу смотреть американское кино, если в нем нет Роберта Де Ниро – оно мне не интересено. Мне нравится натуральное, как говорит Виктюк, «натурель». Вот я смотрю, как Шукшин выходит из машины в фильме «Калина красная» – мать моя! И понимаю, что это сыграть нельзя, в этой сцене он не актер, он абсолютно настоящий. Таких проявлений по пальцам сосчитать можно.
И когда ручкой своей ковыряю, без компьютера, с орфографическими ошибками, все надо мной смеются. Я не говорю, что на компьютере нельзя сделать ничего хорошего. Просто я не могу. Но ручкой – могу. Мне не так много дано, но дано на определенной территории. Территории, что называется, натурель. Компьютеры выдавливают это из жизни людей.
8Ч.: В одном из интервью вы признавались, что нянечки в детском саду вас маленького заставляли петь.
Н.В.: Им казалось, что я могу, а я не мог. Они почему-то хотели, чтобы я спел «Если в бане нет воды, значит выпили…», – думали, что это отец написал. А отец к этому тексту не имеет никакого отношения. Они не то что глумились, так, ради красного словца. Драмы внутренней у меня не было.
Это позже, когда отца не стало, появилась проблема – никто, ни бабушка, ни дед, ни брат не думали, что придется заниматься чем-то, связанным с Владимиром Семеновичем. Я все время отпихивался, мол, это вы сами, это вы без меня. А потом меня сами же дед, бабушка, да и брат попросили, чтобы я пришел в музей Высоцкого. И уже, между прочим, 16 лет прошло. Вот некая ответственность за фамилию, как вы говорите, во мне и сработала.
8Ч.: Когда строился Центр Высоцкого, много кабинетов пришлось посетить?
Н.В.: Я не сделал никакого чуда. Только объединил желания тех, кто хотел что-то сделать, тех, кому в департаменте культуры надоело, что ничего не делается. Я был такой фигурой, которая: а) очень хочет, б) ничего не умеет, в) хочет, как и все, в принципе, чтобы у него получилось. Я очень плохо понимаю в строительных документах и заказал, как мне казалось, проект реконструкции.
На самом деле, это тома. Воронин вел этот проект, он дал мне зеленый свет. Я заходил в кабинет, на подступах к которым люди проводят года, и тут же выходил с нужным решением и нужной подписью. В результате провели, как капремонт. Я искал людей, ошибался, учился делать дело. Не умел и научился. Вот если мне сейчас скажут: «А ну-ка, брат, руководи Лувром», – и я смогу. Но мне этого не надо. В этом смысле я идеальный подчиненный, потому что я никого и никогда не подсиживаю. Я здесь не потому, что хочу быть крупным руководителем от культуры, ради карьерного роста, а потому что «кто, если не я». Мы отдали сюда все, чем располагала наша семья, от рукописей, документов до личных вещей. Сердце этого музея – это то, что наша семья безвозмездно сюда отдала.
Признаться, я хорошо и нормально жил и без этого места. А пришел потому, что никто этого не сделал, ни друзья, ни поклонники. Я сделал. И теперь мне это ставят в упрек. Какой-то неизвестный в Интернете написал, что меня ввело сюда КГБ.
8Ч.: А накатить не пробовали?
Н.В.: А я его не знаю, он где-то в Америке. По-молодости, конечно, я вскипал. Но их много, а я один. Если один маргинал на улице крикнет, это один вопрос, а те, кто за глаза исподтишка мнение формирует, это для меня не то что больная тема, но тема. Она появилась уже после смерти отца. Не в детстве. Детство у меня было счастливое. Я увлекался спортом, много книжек читал, людей много знаю, общительный. Боль и горе зарастают, но вот то, что ты все время этим должен заниматься, присутствует. И фильм «Высоцкий.
Спасибо, что живой» я бы не делал, если бы не обязанность. Я же не сценарист. Были другие сценарии, я читал. Плоховато, халтурно, вяло, скучно, неинтересно. Я умею писать, конечно, формулировать мысль, но сценарная работа, все-таки, исключение. А купили меня знаете, на что? Сказали: «Кто, если не ты?»ПРИБЛИЗИТЕЛЬНОЕ СХОДСТВО НЕ ПОДХОДИТ
8Ч.: У фильма, на ваш взгляд, ожидаемый успех?
Н.В.: Я искренне говорю – я доволен картиной. Это
«Я очень много сталкивался с такой реакцией, когда люди, которые любили моего отца, работали с ним, после спектакля, где я играл, удивленно говорили: «А оказывается, ты что-то можешь».
честная картина. И мне приятно, что многие люди разделяют мои чувства. Мы проводили опросы на выходе из кинотеатра. Из 90% ответивших «очень хорошо» оценили фильм 70%, 20% – просто «хорошо». Еще 8% сказали «плохо», 2% – «ужасно».
8Ч.: На фильм потрачено 12 миллионов долларов, каков процент рисков?
Н.В.: Это был не только мой риск. Это делала дирекция кино. Я назывался продюсером, но, скорее, я курировал фильм. Такое творческое крыло. Финансовый риск – не мой. Рисковали деньгами другие. Но если бы фильм не получился, я бы сломался. И если бы картина была плохой и я не был уверен в успехе, у меня был бы…
8Ч.: Стресс? Депрессия?
Н.В.: Депрессия у меня и сейчас присутствует, потому что картина меня вымотала. Меня назвали совестью проекта. Я ходил по площадке мрачный, и если люди анекдоты травили, то они затихали. Сейчас мы делаем телевизионный вариант ленты, идет озвучание.
Продолжаю получать и коврижки, и какие-то негативные вещи. Я работал за зарплату. Не за великую. Картина дорогая и больших прибылей не было. Но задача выполнена, решены все вопросы и покрыты затраты. Я верю, что картина дальше будет жить, и будет приносить выгоду создателям и дальше. Про Высоцкого кино должно было быть массовым. Можно было риск сократить и сделать не за 12 миллионов, а за полтора миллиона.
Схитрить. Не гнаться за внешним сходством. Добавить мультипликацию, как было в фильме с Бродским в картине «Полторы комнаты». Но здесь надо было делать кино, которое бы понравилось самым разным людям. Как Высоцкий нравился инженерам, дворникам, номенклатуре, людям, которые сидели в тюрьме. Задача была рискованная, и она выполнена.
8Ч.: А что вы чувствовали, когда озвучивали роль отца?
Н.В.: Идея внешнего сходства не моя, я этому сопротивлялся очень сильно. Я смотрел пробы достойных актеров и понял, не буду называть фамилию, что этого человека нельзя назвать Володя. Первое, что приходит в голову, когда говорят Высоцкий, – это голос. Не роль, а голос. И меня убедили. Хотя самый главный риск был – добиваться гримом похожести. Но обратной дороги не было, мы уже шли этим путем.
После всех артистов главной кандидатурой на роль был я, но как в сказке про кашу из топора: я был тем топором, в который добавляли-добавляли и пришли к выводу, что топор надо выкинуть. В какой-то момент появилась уверенность, что не получиться просто не может.
Сейчас мы уже объявили, что роль Высоцкого сыграл Сергей Безруков. Но похожесть на отца была необходима для тех задач, творческих и человеческих, которые мы ставили. Люди были уверены в том, что это давно придумано. В одном американском фильме человек снимает маску, а там он другой. На самом деле так сделать невозможно. Камера все видит, никакая маска
не поможет. Это сложнейший грим. Большая работа очень талантливых художников, очень серьезная актерская работа. Потому что работа с чужим лицом. Это очень сложно. Кто-нибудь пойдите и сделайте такую маску, я посмотрю, как у вас получится изобразить Ленина – лысина и он картавит. Или Сталина – трубка и нос с горбинкой, усики и акцент. Посмотрите, сколько Ленинов и Сталиных было – и Калягин и Каюров… А большевики говорили: «Нет, не похож».
С Высоцким приблизительное сходство не получится. Включишь телевизор, то «Интервенция» идет, то «Место встречи изменить нельзя», много документальных фильмов, фотографий, хроники. Его все время люди видят.
Грим начали пробовать на мне, есть фрагменты, где я играю в этом гриме. Максимов и Эрнст сказали: «Да, не обсуждаем, грим нужен». Но остановились на несколько месяцев. Пока не утвердили Безрукова. Горшенин, наш оператор, очень сложный ставил свет. Потом цветокоррекция, обработка изображения. Огромная работа, которую никто не видит и спасибо пока не сказал. И в первую очередь, Сереге.
Американцы говорили: «Мы, не зная броду, полезли в воду». Разумеется, есть недостатки, без недостатков не бывает. Вообще, было рискованно браться за фильм о человеке, которого знают миллионы людей.
ИДИ СВОЕЙ КОЛЕЕЙ
8Ч.: Хочу вернуться к семейным ценностям. У вас жена одна и на всю жизнь?
Н.В.: Я не один раз был женат. Тимур Кизяков хотел сделать с моей семьей выпуск передачи «Пока все дома», но я ему сказал: «Тимур, я очень уважаю то, что ты делаешь, но я антигерой вашей передачи». Но он все же меня уговорил и я попросил моих детей прийти.
Я не научился строить так, чтобы со временем это не разрушалось. От первого брака у меня один сын, от второго – другой. И я завидую людям, которые умеют жить вместе. Когда Лев Николаевич сказал, что все семьи счастливы одинаково, он жестоко ошибался.
8Ч.: На чьих примерах воспитывали сыновей? По принципу «береженого Бог бережет» или «риск оправдывает ожидания»?
Н.В.: Во-первых, они уже выросли. Одному будет 26, а второму 24. У меня нет какой-то системы, но я старался не врать. Я больше всего не люблю, когда взрослые врут – дети все это чувствуют. Если я лежу на диване с банкой пива, смотрю телевизор и говорю: надо работать, то ребенок усвоит не то, что я говорю, а модель поведения. Я помню это по многим взрослым учителям, начиная с серого волчка, который укусит за бочок. Я думал, когда же эти пугаловки закончатся. Мне было скучно и я все ждал, когда закончится с погремушками, с дневниками и начнется нормальная жизнь. И из этого я сделал вывод, что мне всегда было 45 лет. Это сейчас я наконец дорос до своего
возраста. А Мишка Ефремов – всегда подросток с рогаткой. У него душа вот такая. И это здорово, я очень люблю это в людях, когда это естественно. Мои дети не совсем такие, какими бы я хотел видеть, но я их люблю, и считаю, что они настоящие, и это видно. Они руководствуются не фантомами, а реальностью. Это я ставлю себе в плюс.
8Ч.: А как вы сегодня насчет выпивки?
Н.В.: Эта тема сегодня мною контролируется. Это часть субкультуры, в которой я рос. И я не был золотой молодежью. Среда, в которой я существовал, это не Смольный и не институт благородных девиц. Мой младший сын, например, вообще не пьет. Не хочет, неинтересно. А я иногда хочу. И это часть круга моего общения. Я знаю, что многие мне записывают это в минус: ну и чхать.
8Ч.: Какие планы в перспективе?
Н.В.: Мы вместе с моим учителем Скориком, учеником Олега Ефремова, МХАТовским актером будем набирать курс в Институте культуры. В качестве преподавателей он привлек туда много хороших актеров: Егорову, Ирину Апексимову, Пашу Белозерова. И теперь впервые решил собрать режиссерскую группу. И кто решит поступать, обещаю, что образование будет не хуже, чем в известных специальных вузах.
8Ч.: У вас есть жизненный девиз?
Н.В.: Иди своей колеей.
